В детстве цыганка одна нагадала, что от воды мне будет погибель. Она мамане так и сказала: "Берегите его воды. От воды ему будет погибель". А я с детства очень купаться любил. И плавать сам научился. Когда я на поселке Октября жил, мы со сверстниками купаться на Черноголовский пруд ходили. В конце 50-х годов там и пляжа-то еще не было. Заболоченная растительность с камышами там произрастала. Купаться мы ходили на место возле станции ДОСААФ, которое называлось "Девчоночьим". Здесь я чуть было не утонул. Тогда я плавать еще не умел. Зашел в воду по шейку, развернулся, чтобы обратно идти, а меня по инерции назад потянуло. Я и шагу вперед сделать не мог, и вода в рот попала. Я глазами захлопал, крикнуть не могу, так как вода уже выше рта. Геныч, парень из дома соседнего, увидел, как я глаза от страха вытаращил и воду глотаю, подошел, и меня за шею вытащил на то место, где я дно ногами доставал.
В начале 60-х годов стали Черноголовский пруд чистить и углублять. Земснаряды сюда пригнали и какое-то специальное оборудование. Труб большого диаметра много на берегу валялось. И за станцией ДОСААФ, где раньше болотистая местность была, намыли роскошный песчаный пляж. Мы на нем резвились с утра до вечера! И замки здесь песчаные строили, и друг друга в песок закапывали.
Однажды ребята не из нашего двора, а из домов, которые на противоположной стороне улицы Текстилей находились, меня так по грудь закопали, что вылезти из песочной ямы я самостоятельно не мог. Мы дворами враждовали и даже дрались. Может, они мне мстили? Яму-то Бодуля выкопал в песке не очень глубокую, но попросил меня опуститься в ней на колени. А когда они меня по грудь засыпали, я попробовал встать, а не получается. Песок-то мокрый, тяжелый. И руки у меня, как у солдатика по швам, закопаны. Я подергался, но безрезультатно. А Бодуля с ребятами смеялся...
И тут я стал нервничать. От обиды слезы на глаза накатились. И дернул меня черт на колени становиться! Зачем я им закопать себя позволил? Бодуля, Чердак и Смурной старше меня были. Им лет по 14-15 было, а Оглобле, наверное, все 16. Он во дворе за вожака слыл и хулиганом считался отъявленным. Они уже в карты резались. На деньги в "очко", в "секу" и другие азартные игры играли.
А дело шло к вечеру, и на пляже в это время никого не было. Дождь всех, видимо, напугал, и праздные люди с пляжа слиняли. А когда дождь кончился, девчонка смазливая непонятно откуда появилась и прошла мимо. Ребята стали за ней поглядывать. А она в воду полезла. Платье и босоножки на берегу оставила метрах в тридцати от нас, в воду вошла и поплыла. Она плавать хорошо умела и через несколько минут чуть ли не на середине пруда оказалась.
Ребята меня бросили и пошли к тому месту, где девчонка платье и босоножки оставила. Оглобля платье ее взял двумя пальчиками, на плечо кинул, двум ребятам по босоножке дал, и что-то им сказал. Они развернулись и, не спеша, стали удаляться по пляжу от берега в сторону леса - туда, где за забором стрельбище находилось. Там по летающим тарелкам спортсмены из винтовок мелкокалиберных палили. И тарелки эти черные разлетались на мелкие осколки.
Когда девчонка заметила, что ее одежду ребята унесли, то она стала быстрее грести к берегу. И вдогонку за ними метнулась. Я видел, как они стали с ней дурачиться, когда она их догнала. Она хотела у Оглобли свое белое в голубой горошек платье отнять, а он не отдавал. Поднял его высоко над головой, а она, перед ним, как собачонка прыгала.
- Помнешь же платье, дебил! - злилась девчонка.
- Кто дебил? - осерчал Оглобля. - Я? Ты за свои слова ответишь. Ты на
коленях извиняться будешь и член мой сосать!
Девчонка изумленная, испуганная, беспомощная, осела на песок и заплакала. Ребята как будто сжалились, и босоножки возле нее поставили. Она к ним потянулась, а в это время Бодуля расстегнул у нее за спиной лифчик, схватил его и стал бегать кругами, размахивая им над головой. Девчонка за ним кинулась. А ребята лифчик друг другу кидать начали. А она металась от одного к другому, пытаясь отнять у них этот треклятый лифчик. Ребята смеялись, а Оглобля со стороны молча наблюдал, как они грудь ее теребили, как она повизгивала, и усмехался.
- Ну, хватит в детский сад играть, - сказал он. - Пора и взрослыми играми заняться. Пошли! - скомандовал он и двинулся к забору стрельбища, который находился за опушкой леса. Там спуск был чуть ниже, и внизу лиственные деревья шуршали. В кулаке у Оглобли было зажато в голубой горошек платье.
Ребята двинулись за Оглоблей. Бодуля, посвистывая, крутил на пальце лифчик. Ну, они-то ладно, озорники великовозрастные, позабавиться решили, но меня охватило смятение, когда я увидел, что и девчонка эта, растирая слезы на щеках, всхлипывая, поплелась за ними. Она все еще прикрывала одной рукой обнаженную грудь, в другой несла босоножки, и шла за ними, как овца на заклание.
"Хрен с ним, с платьем, дура, - шептал я, - беги от них домой, пока не поздно... " Но она даже не пыталась убежать. Они ее не преследовали, наоборот - она сама шла за ребятами, как загипнотизированная.
На краю леса Бодуля оглянулся на нее и прикрикнул:
- Ну что ты ползешь, как сонная муха! Больше жизни!
И она, опустив глаза, ускорила шаг. Поравнялась с поджидавшим ее Бодулей.
- Учти: слезы тебе не помогут, - предупредил он. - Сейчас мы обработаем тебя по полной программе. Отдрючим всей компанией! - и с размаха шлепнул ее пятерней по мягкому месту так, что она подпрыгнула, взвизгнула и по инерции чуть вперед пробежала.
Скоро они исчезли из поля моего видения, скрывшись в низине, в лесочке.
Я так переживал за эту девчонку, что у меня в глазах помутилось. Я, кажется, даже забыл о своем нелепом положении. Когда очухался, то подумал: мне что, стоять здесь на коленях, по грудь в песке, до утра? Да у меня ноги
занемеют, и к утру я окочурюсь. Вот, твари! Меня закопали, девчонку эту сейчас, наверное, затискают, залапают, затрахают... "
Это я сейчас понимаю, что мир жесток и безжалостен, что жизнь человеческая в нем и гроша ломаного не стоит. А тогда, в звенящий июльский вечер, пожалуй, я испытал сильное потрясение в своей ранимой детской психике. Чтобы как-то отвлечься, я с тоской смотрел на мерцающие в вышине звезды и думал, что, может быть, там, где-нибудь во Вселенной, есть другая жизнь - более добрая, гуманная, справедливая. Где живут существа, которые не издеваются друг над другом. Или таких миров нет? И луна надо мной висела какого-то колдовского цвета. Она показалась мне даже лохматой, словно была в прозрачной шали из-за наслоений тонких облаков, и будто усмехалась надо мной. Я плюнул на нее от досады. Хоть какие-нибудь алкаши на пляж забрели бы что ли, меня откопали бы... Я плакал и выл от бессилия, но потом устал и выть, и плакать...
Я не помню, сколько времени прошло и подумал, что у меня, наверное, глюки начинаются, когда увидел в темном мареве пляжа приближающуюся ко мне пошатывающуюся фигуру. Она прошла возле меня, совершенно голая, только в руке у нее болтались босоножки. Она прошла мимо, как сомнамбула, и, казалось, не заметила меня, а я так оторопел, что и закричать забыл, не смог попросить ее о помощи. Я только как-то нечленораздельно громко замычал...
Девчонка оглянулась, остановилась, повернулась и медленно подошла ко мне. Никогда не забыть мне ее взгляда - отрешенный какой-то, безучастный, словно она с ума сдвинулась. Она присела передо мной на корточки, потом на колени встала и молча начала меня худенькими руками откапывать. Песок в стороны отгребать. Ей было, наверное, лет четырнадцать - не больше. Она и в женщину-то еще толком оформиться не успела. Губы у нее до крови искусанные были и как-то подрагивали. Она вся дрожала в нервном ознобе. У нее синяк над глазом синел. Ключицы выступали. Засосы на шее, на груди темными пятнами выделялись. Видно, поизмывались ребята над ней изрядно, от всей широты юной и еще неутоленной поганой души и плоти. Когда руки из песка высвободить смог, я стал сам себя откапывать. А она села рядам, отрешенная, и молчала. Она была похожа на изнасилованного кареглазого ангела с вырванными крыльями. Живьем вырванными.
- Я утоплюсь, - вдруг тихо молвила она. - Мне этого не вынести.
- Брось, - ответил я, начиная приходить в себя после освобождения из песочного плена. - На вот, накройся. - Я уже откопался и набросил ей на плечи свою куцую рубашку. - А платье они тебе почему не отдали? Почему ты голая-то?
- Его длинный разрезал. У него нож. Он мне нож к горлу подставил. Говорил:
"Кричать будешь - горло перережу". И трусы от купальника разрезал, и лифчик. Хмырь вонючий. У него изо рта плохо пахнет... Что я теперь маме скажу? Она же меня убьет...
- Не убьет, - попытался успокоить я изнасилованную девицу.
После затянувшейся паузы она спросила:
- Ты далеко живешь-то?
- На улице Текстилей - в доме из красного кирпича, который напротив девятнадцатой школы. Знаешь?
Она кивнула:
- А у тебя старшая сестра есть? - спросила она, водя пальцем по песку.
- Нет, - ответил я. - Я один у родителей. Мы все вместе с бабушкой живем.
- Жаль, что у тебя сестры нет. Мне бы сарафан какой-нибудь или даже халатик... Принеси, а? - попросила она, взглянув на меня с искрой надежды. - Я же так не могу домой идти. А дома я переоденусь и отдам тебе его...
- Халатик? - переспросил я. - У матери если попросить, но она не даст. Спросит: зачем тебе? А мать у меня - женщина крупная. Ее шмотки велики для тебя будут.
- Ну, принеси хоть что-нибудь, пусть не по размеру, - попросила она. - Мне бы только до дома незаметно добраться. Принесешь? - Она так умоляюще посмотрела на меня, что я не мог отказать.
- Принесу, - твердо обещал я. - Только ты тут рядом будь. Никуда не уходи.
- Не уйду, - заверила она. - Только ты, пожалуйста, быстрее возвращайся.
Оставив ей рубашку, в одних трусах, как олень, я бежал домой. В детстве я быстро бегал. В школе сто метров за девять секунд пробегал. Домой прибежал, как ошпаренный. Оказывается, еще не так поздно было. Мать еще домой не вернулась, а у нее вечерняя смена на отбельно-красильной фабрике в 22. 40 заканчивалась. А батя на диване пьяный валялся, спал...
