Дрожь пробежала по шее Джесси. Том, который смотрел на нее, вместо того чтобы уставиться в свою коробку, заметил это.

- Сорванец! Все в порядке?

- Да, но... но ведь это немного жутковато, не правда ли, папа?

- Да, - ответил он. Джесси посмотрела на отца и успокоилась, увидев, что он ее понимает. Он выглядел почти таким же испуганным, как и она, но это только добавляло ему мальчишеской привлекательности. Мысль о том, что они могли испугаться совершенно разных вещей, даже не пришла ей в голову. - Хочешь сесть ко мне на колени, Джесси?

- Можно?

- Конечно!

Джесси опустилась ему на колени, все еще держа в руках коробку с отражателем. Она поерзала, усаживаясь поудобнее, вдыхая приятный слабый запах его пота, разогретой солнцем кожи и еле уловимый аромат лосьона после бритья. "Кажется, он называется "Красное дерево", - подумала Джесси. Подол ее платья поднялся так высоко, что обнажил ноги (трудно было что-то с этим поделать в таком коротком платьице), и Джесси вряд ли заметила, когда отец положил руку ей на ногу. К конце концов, это был ее отец - папа - а не Дуан Корсон или Ричи Эшлок, мальчик, над которым она и ее подружки подсмеивались в школе.

Минуты тянулись медленно. Джесси все еще ерзала, стараясь устроиться поудобнее - его колени, казалось, состояли сегодня из углов - за этим занятием она провела две или три минуты.. Наверное, даже дольше, потому что порыв ветра, налетевший на террасу и растормошивший ее, был удивительно холодным, касаясь его потных рук, да и весь день как-то изменился; цвета, бывшие такими яркими, когда она откинулась на его плечо и закрыла глаза, теперь побледнели, да и сам свет несколько поблек. Как будто она смотрела на мир через пергаментную бумагу. Она посмотрела в свою коробку с отражателем и была удивлена - почти поражена - теперь там была только половина солнца. Джесси взглянула на часы: было девять минут шестого.

- Это случилось, папа! Солнце гаснет!

- Да, - согласился он. У него был такой странный голос

- осторожный и задумчивый, какой-то смазанный и низкий.

- Все по расписанию.

Джесси, как в тумане, отметила, что его рука скользнула выше - довольно-таки намного выше - по ноге, пока она устраивалась поудобнее.

- Я уже могу посмотреть сквозь стекло, папа?

- Еще нет,- ответил он, и его рука скользнула еще выше по ее бедру. Рука была теплой и нежной, но не неприятной. Джесси положила на нее свою руку, повернулась к нему и усмехнулась.

- Это волнующе, правда?

- Да. - ответил он тем же самым странным, размытым тоном. - Конечно, Сорванец. Даже намного более волнующе, чем я думал.

Прошло еще какое-то время. В отражателе луна продолжала наплывать на солнце, после пяти двадцати пяти, а потом пяти тридцати. Почти все внимание Джесси теперь было сконцентрировано на уменьшающемся изображении в коробке с отражателем, но какая-то смутная часть ее осознавала, какие твердые сегодня у него колени. Что-то прижималось к ней снизу. Это не было неприятно, но давление было настойчивым. Джесси ощущала это, как ручку какого-то инструмента - отвертки или молотка.

Джесси снова изогнулась, желая найти более удобное место на коленях отца, и Том сделал несколько свистящих вздохов сквозь зубы.

- Папа? Я очень тяжелая? Я сделала тебе больно?

- Нет, ты хорошая.

Джесси взглянула на свои часики. Пять тридцать семь.

Четыре минуты до полного затмения, может быть, немного

больше, если часы спешат.

- Я уже могу смотреть через стекло?

- Еще нет, но уже скоро. Сорванец!

Джесси слышала, как Дэбби Рейнольдс поет что-то типа:

"Старый филин... ухает в глубине... Тэмми... Тэмми... Тэмми влюблена".

Потом неприятно завыли скрипки, и диск-жокей, за-менив пластинку, сказал, что в Ски Тауне (США) темнеет (так дикторы почти всегда называли Северный Конвей), но у них там такая сильная облачность, что невозможно наблюдать солнечное затмение. Ведущий сообщил также, что на улицах полно разочарованных людей в солнечных очках.

- А мы не разочарованные люди, правда, папа?

- Вовсе нет, - согласился он. - Мы самые счастливые люди во Вселенной.

Джесси снова уставилась в коробку с отражателем, забыв обо всем на свете, кроме тоненького полумесяца, который она теперь могла наблюдать, даже не щуря глаза за стеклами солнечных очков. Темная серповидная тень с правой стороны, которая сигнализировала о начале затмения, теперь сменилась сияющим серпиком слева. Серпик был настолько ярким, что, казалось, он плавает на поверхности отражателя.

- Посмотри на озеро, Джесси!

Джесси взглянула, и ее глаза расширились от удивления за стеклами очков. Увлекшись наблюдением изменяющегося изображения в коробке, Джесси не замечала, что происходит вокруг нес. Пастельные краски поблекли, прекратившись в древние акварели. Несвоевременные сумерки, великолепные и пугающие одновременно для десятилетней девочки, сгущались вокруг Черного озера. Где-то в лесу встревоженно ухала сова. Внезапно Джесси почувствовала дрожь, пробежавшую по ее телу. По радио закончилась реклама, и начал петь Марвин Гайе:

"О, слушайте все. особенно вы, девочки,

Разве это правильно оставаться одному,

Если тот, кого ты любишь, никогда не бывает дома?"

Откуда-то с севера снова донеслось уханье совы. Это был пугающий звук, очень пугающий. Когда она снова вздрогнула, Том обнял ее. Джесси с благодарностью прижалась к его груди.

- У меня мурашки бегают по телу. папа.

- Это не продлится долго, сладенькая. Возможно, ты больше никогда в жизни не увидишь этого. Попытайся не сильно бояться, чтобы насладиться виденным.

То, что Джесси увидела сквозь стекло и самодельный фильтр, было настолько странным и пугающим, что сначала ее разум отказался воспринять это. Там, в полуденном небе, было такое огромное, величественно красивое круглое пятно, что Джесси стало по-настоящему страшно.

"Если я разговариваю во сне... то это потому, что я не видел мою возлюбленную почти всю неделю", - признавался Марвин Гайе.

Именно в этот момент Джесси почувствовала руку отца на соске левой груди. Рука мягко сжала грудь, потом снова вернулась к правой, как будто сравнивая их размер. Теперь отец дышал очень часто; он дышал ей в ухо, как паровой двигатель, и Джесси снова ощутила твердый предмет, давящий на нее снизу.

"Могу ли я доказать? - кричал Марвин Гайе, этот певец души. - Доказать? Доказать?"

- Папа? С тобой все в порядке?

Она снова почувствовала слабое покалывание в груди - наслаждение и боль, жареная индюшка с ванильной глазурью и шоколадным сиропом, - но в этот раз к этому добавились тревога и некое замешательство.

- Да, - ответил он, но его голос звучал почти как голос незнакомца. - Да, все хорошо, но не оглядывайся.

Отец изменил положение тела. Рука, только что лежавшая у нее на груди, отправилась куда-то еще; одно бедро Джесси поднялось вверх, приподнимая подол ее платья все выше и выше.

- Папа, что ты делаешь?

В ее вопросе не было страха, скорее удивление. Однако в самом тоне вопроса звенел страх. Над ней огненно сиял ореол странного света вокруг темного круга в небе цвета индиго.

- Ты любишь меня. Сорванец?

- Да, конечно...

- Тогда ни о чем не беспокойся. Я никогда не сделаю тебе больно. Мне хочется быть ласковым с тобой. Просто наблюдай за затмением и позволь мне быть ласковым с тобой.

- Я не уверена, что хочу этого, папа. - Чувство смятения росло. - Я боюсь опалить глаза. Сжечь сетчатку.

"Но я верю, - пел Марвин, - мужчина и женщина - лучшие друзья... и я привязан к ней... до самого конца".

- Не волнуйся. - Теперь отец почти пыхтел. - У тебя есть еще двадцать секунд. Самое меньшее. Поэтому не волнуйся. И не оборачивайся.

Джесси услышала хлопок резинки, но это были его шорты, а не ее; ее трусики были там, где им и полагалось быть, однако Джесси поняла, что если она посмотрит вниз, то сможет увидеть их - вот как высоко он подобрал подол ее платья.

- Ты любишь меня? - снова спросил он, и, хотя Джесси охватило предчувствие, что правильный ответ на этот вопрос стал неправильным, ей было всего десять лет, и это было единственным ответом, который она могла дать. Джесси ответила, что любит.

"Докажи, докажи", - просил Марвин, понизив голос.

Отец снова изменил положение, сильнее прижимая твердую вещь к ее попочке. Внезапно Джесси поняла, что это такое - это не ручка отвертки и не ручка отбивного молоточка, это уж точно - Джесси ощутила, как тревога k переросла в подозрительное удовольствие, имеющее больше отношение к ее матери, чем к отцу.

"Вот почему ты не хотела защищать меня", - подумала Джесси, смотря на темный круг в небе сквозь несколько слоев закопченного стекла, а потом мысленно добавила:

"Мне кажется, это то, к чему мы оба стремились".

Неожиданно изображение размылось, а наслаждение ушло. Осталось только все возрастающее чувство тревоги. "О Господи, - подумала она. - Мои глаза... должно быть, сетчатка начинает гореть",

Рука, лежавшая на бедре, теперь медленно двигалась между ее ног вверх, пока не замерла на бугорке и не обняла его нежно и трепетно. "Папе не следовало бы делать этого, - подумала Джесси. - Это неподходящее место для его руки. Разве только..."

"Он шутит с тобой", - заговорил голос внутри нее.

Впоследствии именно о нем, она думала как об Образцовой Женушке или Хозяюшке, это он частенько наполнял ее раздражением, иногда это был голос предостережения, но почти всегда - голос категорического отказа.

Неприятности, требования, боль... все они могут уйти, если вы игнорируете их с достаточным энтузиазмом. Это была точка зрения Хозяюшки. Этот голос мог с непробиваемым упорством доказывать, что наиболее очевидные ошибки - все-таки вещи правильные, что это часть какого-то "огромного плана, который мы, смертные, не в состоянии понять. Настанут времена (особенно между одиннадцатым и двенадцатым годами ее жизни, когда Джссси станет называть этот голос мисс Пэтрц, как и свою учительницу в школе), когда ей придется затыкать уши руками, чтобы заглушить этот нервирующе убедительный голосок, - напрасно, конечно, так как он исходил из таких глубин, до которых она вряд ли могла дотянуться руками - но в тот .момент, когда страх уходил, небо темнело над западной частью Мэна и странные звезды горели в водах Черного озера, в тот момент, когда она догадалась (в каком-то роде), зачем находится рука отца между се ног, Джесси расслышала в нем только доброту и практичность и ухватилась за эти слова с паническим облегчением.