В.Попову посвящаю
Вов-ва-ан! Да ты: Помнишь ли ты то сиянье?! Когда мы на Пасху, напившись, как водится, вдрызг, возвращались в ночлежку сквозь Севера чёрную ночь. А? Ты помнишь? И ещё я упал, поскользнувшись на подтаявшем днём и схватившемся ночью апрельском снегу. Да, упал я лицом прямо в кучу шершавого снега весны и лицо ободрал. А? Ты помнишь, ты помнишь?!
А ты помнишь, Вован, почему-у я упал? А? Вот то-то! Потому что сияло сиянье, и шли мы, нетрезвые очи подъяв к мерцавшему таинством чёрному небу. Ты помнишь, Вов-ва-ан?! А? Ты помнишь ли, что это было?
О-о, бред трепещущий небесный тяжёлой коченеющей земли! Мечта дрожащая пространств недвижных ледяных бескрайних. О как хотели бы они преодолеть проклятье притяженья и претвориться в этот диамант, играющий сияньем зеленовато-бледно-голубым на ба: на бархате полярной чёрной ночи.
А я теперь на юге - далеко-о: На юге: Дважды в день пересекаю пустыню - эти самые пески и камни, где ступали стада устойчивого в вере Авраама, сам Авраам и Иисус Христос. Здесь где-то Он сидел на жёстком камне в зловещем мёртвом мареве пустыни. Сидел тут и алкал, и горько думал.
Я далеко теперь, и если вы хотите, чтоб я вернулся на далёкий Север - о, лишь в мучи: в м-мучительной м-мечте! - и щедрою рукой откинул полог, метелью дикой сотканный из искр, холодным голубым огнём горящих, что я могу? Такое-то пространство, такое-то безвременное время способен разве жалкий человек, как я - куда глаза глядят сбежавший - пересказать, представить, показать? Я лишь могу немного приоткрыть тот, голубым огнём горящий, полог и дать вам заглянуть туда, туда:
Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты - и тает снег, и чаще сердце бьётся, и девушки становятся добрей!
Весна-красна! Откуда ты такая - жа-ланная?! И к нам приходишь ты.
А мы - мы улетаем от тебя. Как птицы чёрные - в уродливых бушлатах. За пазухою пряча самогон, куда, куда, куда мы улетаем от добрых девушек и от тебя - Весна-красна?!
Такая наша доля - бродяжья, чёрная - за дли-инным, бля, рублём, Весна-красна, опять мы улетаем. На дальний Север, где ещё зима. На самый, самый, самый Крайний Север.
Там хлябь болот. Там твёрдой нет земли. И, друг мой, там нельзя сортир построить обычно - вырыв яму. Нет, нельзя.
Поэтому сортиры строют так : на хлябь болот кладут огромну бочку - цистерну, а не бочку! - да, кладут и подпирают, чтоб не укатилась. А над цистерной строют из досок скворешник этакий, открытый непогодам.
Сортир готов - па-жа-алте, господа!
Сортир готов - он высится над тундрой избушкою на курьих ножках: Нет: Пожалуй, не избушкою, а - храмом! Суровым храмом Северного Ветра.
О господа! Не говорите всуе два этих слова: "Север" и "Зима".
Зима-а: До дна промёрзла хлябь болот. Ломается металл. Простёрлась тундра в морозном фантастическом дыму. А тут - урчит живот и низко давит на всё высоко-гордое в тебе. И просто: Просто некуда деваться.
Вот час урочный бьёт - и ты выходишь под чёрное искрящееся небо в звенящий космос тундры. И идёшь. И, не дыша уже почти, восходишь во храм по шатким ледяным ступеням. И замираешь на скрипящей плахе.
Изысканным червонным серебром замёрзшее дерьмо блестит, играет, и молча тундра смотрит на тебя мерцающими белыми глазами.
Спасенья нет. Куда-то вниз летит - к чертям собачьим! - рвущееся сердце, и слабая дрожащая рука несмело гладит круглый лёд застёжки:
Вот ты спускаешь ватные штаны. Сжимаешь зубы: И Полярный Ветер тебя за яйца тёплые берёт ладонью ледяной и крепко держит.
И в этот бесконечный судный миг всё прошлое пройдёт перед тобою предсмертным расплывающимся сном. И запредельный необорный хлад оледенит такой тоскою душу!..
И ты прошепчешь: "Господи, помилуй" - в морозную дымящуюся мглу.
О невозможнейшая из невозможных любовей моих! Никогда: Н-никогда я тебя не увижу! - возвышенно-горестно думал нетрезвый Иван и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы, - Я целую - в преступной м-мечте! - твою рыжую лилию, ту, расцветшую мне лишь однажды: О-о! Н-ненаглядная, бля, ты моя!
Так вот стилем высоким - не низким! - декламировал горько нетрезвый Иван в пустоте дребезжащей вагона. Плыл, качаясь, вагон - между ночью небесной и тундрой заснеженной плыл он, в этом космосе окоченевшем между чёрной равниной и белой равниной. Плыл вагон, и в его пустоте дребезжащей плыл Иван всё на север, на север, на север.
Плыл Иван и подробности ночи вчерашней вспоминал и глотал он при этом нетрезвые горькие слёзы. Плыл Иван по последней, по крайней железной дороге, за которой уже ничего - только тусклая тундра да вечные льды. Из Когалыма он плыл в Уренгой.
Когалым, Уренгой: О варварские эти имена, ханты-манси-пермяцкие такие - песец пролаял вас, проверещала векша, провыла-просвистела вас пурга. И кто уже заглянет в ваши души, поруганные спиртом и железом, ранимые и мягкие, как мох? Кто вам подставит добрые колени, чтоб в них уткнуться грустной тёплой мордой? Кто вас потреплет нежно по загривку, навеки верность зверя полюбив? Увы, уже никто: Но после всех судов - Последних, Страшных - после войн священных Господь наш Иисус вас назовёт и всех зверей и маленьких людей вернёт вам, и в блаженной белой тундре вы вечно будете любить друг друга.
Но, однако, вернёмся к Ивану - чего же он так убивался? О чём горевал безутешно? А бы-ыло с чего:
Вечерком накануне сидели вот так в занесённом по крышу балке. Пили чай - говори-или. Подвывала тихонечко вьюга. Выпить нечего - ску-ушно ребятам. Тут-то Ванечку бес и попутал. Как? А так, значит:
Му-урка приходит - ры-ыженькая такая, ми-илая, сла-аденькая - ла-астится. Вот бы Ване сказать ей: нет, мол, Мурка, и всё - извини, мол. Да Мурке-то - как ей откажешь? Она - вон ведь какая она. Она так прямо - за руку лапкой брала и коготком, коготком - по ладо-они. А глазки у Мурки - не глазки, а о-очи. А в очах-то - исто-ома. А шёпот-то, шёпот: "Ва-анечка: Буты-ылочку: Де-евочки придут: Посиди-им:" Так мурлыкала Мурка. Ко-ошечка она. Сказала - как полизала. И прибавила,как ночевать оставила - губками ухо щекотнула: "Ва-анечка:"
И-и-и - уж Ивану чай не чай. Шарф в зубы, одна нога тут, другая там - па-анёсся сквозь пургу да сквозь ночь по посёлку: "Чи-чи-га-га-а!"
Зимняя ночь на Севере - чёрная ночь. И пурга тут же след заметает: был человек - и нету его. И глу-ухо. И в душе у Ивана пусто, тревожно и звонко. Ничего не осталось - ни матери, ни отца, ни жены, ни дитя, ни дома, ни прошлого - а только губы муркины ухо щекочут: "Ва-анечка:" И так вот: "А пропади оно пр-ропадом всё!" И: "Будь оно что будет - а я Мурку хочу!"
Бежал Ваня и нос к носу с Валькой столкнулся. Валька - перевозчик. Всё у него схвачено, и все ходы-выходы он знает. И живёт Валька в отдельном балке с бабой и бабу меняет, когда захочет. Лафа ему - на особом он, бля, положении! Одно слово - перевозчик. А сейчас выполз из балка покурить.
"Ну, Ванька, куда несёсся?" - "Известно, куда:" - "А-а-а: С Вовкой, что ли, вы там?.." - "Да нет, Валь: Меня: Э-э: Мурка попросила." - "Му-урка?! Ла-адно, Иван, брось ты это! Армян-то узнает - живьём закопает!" - "Я знаю. Да уж обещал - неудобно." - "Какое там, Вань, неудобно! Это выпросишь, а не стоит - неудобно. А тут-то чего? Скажи ей, мол, нет - не достал, мол. Ты брось это, Ванька. Какое уж там неудобно! Чай, жизнь-то дороже." А Ваня ему лихорадочным шёпотом снова своё: "Да Валь: Я уже обещал: Понимаешь?"
"Да я понимаю. Мурка - сла-адка она. Ни с какой не сравнить. Слышь ты, Вань, я тебя тут Армяном пугнул: А ведь, знашь ты, что самый-то страх не в Армяне."
"А в ком же, Валь, самый-то страх?"
"Самый страх-то - он в Мурке!"
"Да какой же в ней страх?"
"Чаровница она! Чаровни-ица: Слушай, Вань, я тебе расскажу. Как-то с девками-то выпивали - повари-ихи там разны, а из мужиков я один.
И Мурка была - за столом мы с ней рядом сидели. Жа-арко нам - выпиваем. И Мурка одета легко - так, халатик один, да и только. Жар какой-то исходит от ней. Как в парной, знаешь, Ванька, на каменку плещут настой, и тебя обдаёт травным духом горячим. Вот так и от Мурки - погляжу на неё, и обдаст меня жаром и духом травы колдовской, и хужей, чем от водки, пьянею.
А Мурка-то чует, з-зараза, и со мною играт, а в глазах-то у ней бес - бе-ешеный. Потянулась, как будто бы надо чего на столе, и грудью одною мне на руку прямо легла. Прямо чувствую, Ванька, её я : как шар надувной - и упруго и мягко! Отпрянула, будто случайно задела: "Ой, Валя, прости!" А сама в ухо шепчет : "А прия-атно, признайся, Валюша:" Нагнулась ко мне, в глаза снизу заглядывает и сме-ётся. А на халате две верхние пуговки не застёгнуты - разошёлся маленько халатик. И вижу я, Ванька,.. - валькин голос осёкся, и шёпотом сиплым не говорил, а вопил он куда-то в пургу, - и вижу я муркины груди такие: такие: я вижу до самых: до розовых, бля, ободков: Ах-хере-еть, Вань! Ну, тут уж я, бля-а, распалился! За плечи хватаю при всех: "Идём, - говорю ей, - ко мне!"
Сме-ётся: "Ну, что-о ты, Валю-уша - де-евки смотрят. Нельзя-а. И потом, ты же знаешь, Валюша, - Армян не вели-ит."
Заскрипел я зубами: "Да ч-чёрт с ним, с Армяном твоим!" Головою качает, смеётся: " Нельзя-а: А вот хочешь, Валюша, я тебе покажусь?" - "Это как?" - "А вот так: Девочки, подержите его." Девки меня тут же схватили, на руках повисли. А она прыг на середину комнаты и: и халатик распахнула.
У меня уже, веришь ли, сердце не билось. Это, знаешь, как что, Вань? Как: Как: Как х-хер знает, что! Она: Она: Ры-ыжая там: Понимаешь?!
И-и смеётся-заливается: "Это, валя, вид спереди. А это, обрати вниманье, вид сзади." Тут она халатик совсем скинула и на одной ноге кругом крутиться стала, как девка малая. После - голая! - стала спиною ко мне, на кровать руками оперлась, потяну-у лась, как кошечка, - спинку прогнула:
